Ветеранов с каждым годом становится все меньше, и уже далеко не каждый может прийти на праздничный парад. Клавдии Никандровне Боровковой — 93, и 9 мая она проведет скромно. Сядет у окна и будет ждать Лешу — программиста из Минска, который три года назад из незнакомого человека превратился для нее в опору. В тот момент, когда всем вокруг она стала не нужна: ни социальной службе, ни органам опеки. Уже больше года ее пытаются признать недееспособной, чтобы отправить в психоневрологический интернат.

С этой светлой, но уже слабой и почти прозрачной бабушкой мы разговариваем в ее маленькой однокомнатной «хрущевке», которая находится в центре Минска, на улице Богдановича. В квартире все пропитано запахом корвалола и старости, здесь как будто остановилось время. Кажется, что последней здесь побывала тень самого Хрущева. Старый обшарпанный пол, скрипучая кровать, глубоко въевшиеся в стены трещины, дисковый телефон, который не работает больше 15 лет. «И сама я вон какая старая», — кряхтит, пытаясь подшутить над обстановкой, Клавдия Никандровна. Проходя мимо зеркала, она старается в него не смотреть.

— Я когда вижу свою фотографию в паспорте, говорю сама себе: «Бог мой, эту бабушку я никогда не видела. Я же такая красивая раньше была. А сейчас что? А сейчас ничего…»

— Вы красивая, — отвечаю я ей. — У вас волосы густые, заплетены красиво.

— Да вы шутите! — не верит в искренность комплимента Клавдия Никандровна. — Карга я уже, я правду люблю. Хотя и шутников люблю, как вы. Проходите.

Наверное, если можно представить себе самого одинокого человека на планете, то это будет она, Клавдия Никандровна Боровкова. Женщина родилась в России и до 45-ти лет жила в Москве. Потом переехала в Минск, где с 71-го года и по сей день живет совершенно одна. Замуж выйти не успела, детей тоже нет.

27-летний Леша — бородатый и слегка брутальный парень — ухаживает за бабушкой-ветераном как волонтер. Пока мы вместе идем за продуктами, он рассказывает, что с Клавдией Никандровной познакомился совершенно случайно. Три года назад он был ее соседом и как-то вышел починить велосипед. «Подошла бабушка, расплакалась и попросила сходить ей за продуктами, потому что самой тяжело. Мне несложно было, я сходил, а потом, когда узнал ее историю, не смог бросить», — рассказывает Леша. Родом он из Гомеля, но работает в столице.

Фото: Виктория Щукевич, Имена

Оказалось, что все ее родственники уже умерли, а социальная служба отказала ей в регулярном уходе, продолжает парень.

— Она нашла какую-то женщину, которой платила деньги, чтобы ходила ей за продуктами. Но та оказалась алкоголичкой и в один из дней куда-то испарилась. Вот тогда Клавдия Никандровна и подошла ко мне на улице, в полном отчаянии, и попросила о помощи.

Мы возвращаемся с продуктами домой и садимся поговорить за пошатывающийся стол. На нем — медали и награды, какие-то лекарства, литровая банка, из которой торчит бумажный белорусский флаг.

— Нет, на парад я не пойду, — делится планами Клавдия Никандровна. -Во-первых, мне 93 и я уже вся сыплюсь. Я себя, конечно, еще полностью могу обслуживать, но до парада, конечно, не дойду. Во-вторых, последним парадом, на котором я была, командовал Жуков. Ему тогда было 48 лет, он хорошо выглядел, и это было на Красной площади в Москве в 1945-м: лежала груда поверженных вражеских знамен, Жуков ездил верхом на белом коне, а принимал парад Рокоссовский. Впечатляет? Впечатляет. А сейчас кто там ездит? Танки? Нет, не впечатляет. И по телевизору я смотреть парад тоже не буду. Свой телевизор я похоронила в кладовке лет 20 назад, потому что от нашего телевидения тоже — одна сплошная головная боль.

За столом Клавдии Никандровне сидеть неудобно, и она перемещается на кровать — для спины нужна опора помягче. Обустроившись, она спрашивает:

— А вы еще не устали слушать эти ежегодные боевые рассказы ветеранов? Готовы слушать? Ну, хорошо. Я расскажу, но очень быстро. Потому что я, чтобы вы понимали, у финишной черты уже стою, в любой момент могу помереть, и мне больше не про войну хотелось бы говорить, а про то, что сейчас происходит, понимаете?

Про войну

— Я ветеран войны, которая началась, когда мне было только 18 лет. Бах-ба-бах, самолеты, люди в панике. Это было совершенно неожиданно. Что делать? Кем я буду? У родителей нас было пятеро. Отправили кого куда, а я тогда, в июне 41-го, пошла в военкомат, и меня отправила за 40 километров от Москвы. В батальон аэродромного обслуживания.

Приезжаю туда, маленькая, тоненькая, беленькая, а там громоздкие огромные машины. Командир батальона увидел меня и, наверное, понял, что такое сочетание совсем не подходит. Отправили меня заниматься какими-то документами, сидела, бумажки перекладывала. Из- под этих бумажек я и смотрела на высокие чины. Видела маршрала Конева, Осипенко, мужа прославленной летчицы Полины Осипенко, командующего ВВС генерал-майора авиации Пестова. Сплошь маршалы. Они, эти дяди, смотрели на меня так, как смотрят отцы на детей, мне это надоело. Да и сама возня с бумажками не нравилась: она ведь ничего не давала, никак не развивала мой ум.

Я тогда пошла к начальнику штаба и говорю: «Гражданин начальник, идет война, и я хочу приобрести специальность какую-нибудь». Этот хороший человек, командир, сжалился надо мной и отвез меня обратно в Москву. Так я попала в главный штаб истребительной авиации, в 320-ю авиационную дивизию. Вот куда я залетела! Понимаете?

Я стала радисткой и пробыла там, считайте, до самого конца войны, на этой службе. В мои обязанности входил прием сводок — закодированных цифровых значений. У меня был очень хороший слух, и когда моя сводка попадала в руки метеорологов и синоптики их расшифровывали, то говорили, что моя карта погоды была самой подробной. Этой картой пользовались наши летчики. А в 1944-м нашу дивизию перевели в Гомель. В тосамое время, когда Рокоссовский провел операцию «Багратион», которая и поставил на карте точку: «Беларусь». Так что я имею непосредственное участие в освобождении Беларуси. В самом Гомеле мы, правда, пробыли недолго: лето, осень и зиму 44-го, а уже к весне нас перевели в Польшу, в Познань. Через год, уже в Москве, я вместе со всеми отмечала победу, великую Победу — на Красной площади.

Хотя сейчас часто думаю: а зачем я из Польши в Москву вернулась? Могла бы не возвращаться, потому что тогда, в Познани, я встретила двух чудесных парней, которые сильно в меня влюбились. Оба. Но один был сибиряк, а я не хотела ехать в Сибирь, а второй был из Иваново, и в Иваново я тоже не хотела. Вот и осталась в Москве, в коммуналке с мамой и сестрой, хотя там было очень тесно. Площадь любой коммуналки и по сей день является удавкой для нормального человека.

В гражданской жизни я была инженером-химиком. После войны поступила в Московский химико-технологический институт. Почему туда? Хороший вопрос. Сама себе его задаю. Верни время назад, теперь бы не пошла. Потому что работать меня отправили на химзавод в городе Королеве, на вредное производство: вентиляция плохая, загазованность страшная, яды кругом были, серо-углерод, серо-водород. Этими ядами была пропитана вся рабочая атмосфера. Поэтому и на пенсию я пошла рано — в 45 лет. А те, кому пришлось оставаться, уже по 20 лет лежат в земле, мои сотрудники. Я у них когда-то начальником цеха была.

После выхода на пенсию Клавдия Никандровна получила квартиру в Минске. Почему так вышло, говорить она не хочет. Рассказывает, что единственная причина уехать в Беларусь, так далеко от оставшихся на тот момент в живых мамы и сестры, была в одном: белорусская природа казалась ей лучшим лекарством от тех ядов, с которыми она работала. Приехала сюда еще в далеком 1971-м. Но потом стало понятно, что какая бы ни была природа, жить в стране без единого родственника тяжело.

Много лет Клавдия Никандровна потратила на то, чтобы найти в Москве человека, с которым можно было бы обменяться квартирой и уехать на родину. В 90-х она нашла одну такую женщину, упаковала все вещи, да только обмен так и не состоялся. «У той женщины сын в последний момент запротестовал, не захотел в Беларусь. А в то время найти нового партнера по обмену было тяжело», — Клавдия Никандровна грустно пожимает плечами.

— И к кому мне уже ехать? К Путину? Тьфу, — Клавдия Никандровна стучит ослабшим кулачком по старому столу. — Интересное вас время ждет. Царская власть, кажется, возвращается. Раньше, когда я еще выползала на лавочку, на улицу, так люди рассказывали про новости из России. Говорили, что Путина там кто-то называет «ваше императорское величество». Бедная моя Россия, еще только этого ей не хватало! — подумала я тогда.

Про одиночество, мужчин и легкомысленную прессу

Клавдия Никандровна поправляет волосы и, приподнимаясь с кровати, которая скрипит с каждым ее движением, рассказывает нам об одиночестве.

— Одиночество — это так грустно… Замуж ведь я так и не вышла. Но я не монашка, не думайте. И не смотрите на меня как на бедняжку. Я не бедняжка. Я была очень интересная женщина, и у меня были поклонники. Я вообще могла уже не раз пройти через загс, но вот не прошла. Даже в 50 лет, уже в Минске, я с хорошим мужчиной познакомилась, тоже могла выйти замуж. Он вдовец был, очень порядочный человек. Плановик, экономист по — нынешнему. Ох, он очень усиленно уговаривал меня быть его женой. И ведь это был мужчина с большой буквы, с его стороны были бы и подарки, и цветы. Но он умер вскорости. И я снова осталась одна.

Подруги? Какие подруги? Зачем мне они? В женскую дружбу я никогда не верила, а ее и не бывает. Мной прожита долгая жизнь, по отношению ко мне были и зависть, и предательство, даже от тех подруг, которым я сделала много добра. Страшно завидовали — и за то, что я умела жить, и за много другое. Да и какая может быть дружба в 93 года? Пришла бы ко мне какая-нибудь тетеря или маразматик, и мы бы тут хрипели вместе. Ужас.

Пока были силы — читала. Всю жизнь читала. Долго любила газету «Труд». А когда Путин посетил редакцию «Труда» и редакция начала делать в его стороны реверансы, я и перестала читать эту газету. Какое-то время почитывала легкомысленную «Комсомолку», потом переключилась на «Советскую Белоруссию». Был период, когда она давала подробную информацию со всей планеты — что, где, когда. А мне это и надо было. Всегда читала субботний номер, он был самым интересным.

А сейчас эта газета замкнулась в себя, и я перестала покупать. Одно и то же пишут: кто-то где-то наломал дров, пришел госконтроль и хорошо поработал. Потом шарахнули трехкратную оплату жировки, потом это бесстыдство обратно открутили. Что за новости такие? Ай…

Телевизор свой черно-белый тоже давно не смотрю. Смотреть сейчас нечего, старые фильмы уже не показывают, а нового ничего не делают. Студия Горького была, но сейчас она умерла. А мне, как заядлому театралу, тяжело видеть плохие фильмы. В Москве в Большом театре я все спектакли пересмотрела, поэтому знаю толк в искусстве.

Знаете, что спасает меня от этой безвкусицы вокруг? Патронажная служба при Свято-Елисаветинском монастыре. Раз в неделю ко мне приходит сестра милосердия — Татьяна, помогает мне по хозяйству и всегда читает очень интересную литературу, потому что я сама читать уже не могу. Биографию Александра Невского, биографию рода Романовых, Шуйских, Бориса Годунова читает. Истинное наслаждение, пища для ума!

До этого же я в основном одна была. Другие бы уже на моем месте, наверное, скисли. Но, думаю, я держусь, благодаря сильному характеру. Я с ужасом думаю, как это люди лежат годами. Нет, я не хочу лежать. У меня хозяйские дела, хотя помногу приходится лежать, именно по состоянию здоровья. А теперь у меня еще и бессонница, как и у всех стариков и старух. Без снотворного уже 10 лет не засыпаю. А по утрам, бывает, тяжело продирать глаза и вставать. Время берет свое, что тут говорить.

Про Путина, социальных работников и психушку

Когда Клавдия Никандрова лежит в своей кровати — а там она действительно проводит большую часть дня — ее глаза ее упираются либо в потолок, либо в груду коробок. Леша говорит, что в бабушке, наверное, еще живет вера в то, что она однажды вернется в Москву, на родину, хотя умом и понимает, что этого уже не случится.

— Клавдия Никандровна — очень необычный человек. Ее так с ходу не понять, — улыбается Леша. — Она довольно скрытная, возможно, на нее так многолетнее одиночество повлияло. Сейчас в этой квартире еще хорошо стало. Было гораздо больше мусора. Мы уборку сделали, но разбирать коробки Клавдия Никандровна не захотела.

Социального работника у нее не было. Весной позапрошлого года я как-то заметил, что у нее холодные батареи, в квартире холодно. Обратился в ЖЭК, они долго не регистрировали мою заявку, тянули с ответом. Я тогда очень удивился, что вот такая реакция. Написал жалобу в Мингорисполком, параллельно пытался добиться ответа, почему нет соцработника, который ветерану положен.

Клавдия Никандровна тоже негодует. Ведь это сейчас у нее Леша появился и патронажная служба, а когда одна была, так никто помочь не мог.

— Вот такая забота, — злится бабушка. — Три года назад я угодила в больницу. У меня же, кроме бессонницы, тысяча болячек. Легкие негодные, сердце негодное, анемия конечностей. После больницы я была такая слабенькая. Думаю, как же мне в магазин сходить. Выхожу из подъезда и понимаю: не дойду. А тут смотрю — мальчик возле подъезда что-то ремонтирует, я заплакала и говорю ему: «Проявите милосердие, сходите в магазин». Это и был Алеша, мой красавец, мой Бог во плоти! С тех пор он каждый день помогает: продукты покупает, уборку делает, по инстанциям за меня ходит. А еще Алеша всегда дарит мне цветы, во все праздники, совершенно искренне. И на 8 марта — тюльпаны, и на 3 июля — в васильковый месяц — покупает васильки и несет мне огромный букет.

А больше, видите, никому ветеран и не нужен. Когда одна осталась, да больная, надеялась, мне социального работника все же бесплатно дадут. Мне же по статусу положен. Но в социальной службе сказали, что они — государственная контора и не в состоянии за мной все время смотреть. Только с прошлого года получилось добиться, и то платно: чтобы раз в неделю ко мне ходила, надо платить 100 тысяч в месяц. Не так и много, но сам факт. Она помогает мне, конечно, но редко тут бывает. Невыгодно ей со мной, наверное.

Почему психушка

Леша к Клавдии Никандровне за эти три года прикипел и к ее эмоциональности привык. Он рассказывает, что работа за компьютером — а он, как и любой айтишник, за ним проводит весь рабочий день — с одной стороны, несложная. Но, с другой, к концу рабочего дня виртуальный мир очень утомляет и хочется делать еще что-то доброе в мире реальном. Правда, сейчас эта доброта государственными органами воспринимается с подозрением.

— Меня везде воспринимают как некое неустановленное лицо, которое почему-то пишет за Клавдию Никандровну жалобы. Подозревали даже, что я чуть ли не квартиру отнять у нее хочу! Жалоб на самом деле пришлось писать много. И они дали результат, которого сама Клавдия Никандровна вряд ли бы добилась. Во-первых, пришли из ЖЭКа и починили батареи. Во-вторых, соцработника выделили, хоть и платного.

Но вместе с этим запустился государственный механизм, который, опасается парень, теперь эту старую одинокую женщину может просто раздавить, не посмотрев на то, что она ветеран.

— На мои жалобы стали давить в ответ: мол, в доме много коробок, разберите их, потому что это хлам, — рассказывает Леша, сидя после работы на кухне у ветерана с большой сумкой продуктов. — Клавдия Никандровна отказывалась и говорила, что она старая, жить ей осталось недолго и она не будет этим заниматься. Органы опеки, с одной стороны, можно понять, ведь как в глазах государства выглядит Клавдия Никандровна: одинокий человек, 93 года, живет один, куча хлама. Но, с другой стороны, они ведь совсем вышли за рамки — подали в суд на лишение ее дееспособности. В заключении 34-й поликлиники сказано, что Клавдия Никандровна неадекватная, не ориентируется во времени, выглядит неопрятно, квартира захламлена. И самое ужасное, что без дееспособности в обычный интернат, как мы узнавали у адвоката, ее отправить не могут. Только в психоневрологический диспансер.

Судебный процесс еще идет. Но после такого непредвиденного вмешательства государства в жизнь Клавдии Никандровны Леша стал заходить к ней еще чаще. Офис, в котором он работает, находится на соседней улице.

Парень говорит, что Клавдия Никандровна хоть и хочет казаться сильной, все же переживает. В заключении психотерапевта сказано, что у нее есть определенные «органические отклонения», но в целом она психически здорова.

— Я посмотрел, как жестко работает наша государственная машина, и я не уверен, что Клавдия Никандровна в этот раз всех победит. Ее нельзя оставлять. Для нее в 93 года попасть в психушку — это плохой конец жизни. Мне кажется, она этого не заслужила. Она ветеран, умная женщина с феноменальной памятью, которая, может, осталась единственной, кто видел всех маршалов авиации Советского Союза! Она столько рассказывает о театре, о культуре, о жизни! Мои дедушки и бабушки уже умерли, и я буду следить за этой историей до конца.

….Пока мы разговариваем, Клавдия Никандровна явно утомилась. Она складывает свои медали обратно в маленький пакетик. Для каждой медали — свой вкладыш с описанием того, что это за медаль и чем она значима.

— Сфотографируйте мою кухню. Она хоть и по-стариковски оформлена, но выглядит неплохо. Чистенькие стены, газ работает, водичка течет, покажите это соцработникам, — как будто оправдывается Клавдия Никандровна. А потом впервые за время нашего интервью из ее глаз катятся слезы, которые она литературно называет крокодильими. Характер характером, а последнее время ее душат, говорит, самые настоящие крокодильи слезы.

— Так обидно… До сих пор получаю поздравления от высоких должностных лиц, с 70-летием Победы тоже получала… В этом году, может, тоже получу. Но я не жду этих поздравлений. Я жду, чтобы меня оставили в покое и дали дожить в моей квартире.

9 мая — тихий для меня праздник. Поставлю в вазу Лешины цветы, которые он мне каждый год приносит, сяду у окна, подумаю. Ну и, может быть, поплачу. Все мое время в этот день занимают в основном размышления. Иногда и войну вспоминаю, но больше о современности думаю. Вы диктофон включили? Запишите меня. Пусть, может, останется. Пока я еще не том свете и не в интернате, в который я, конечно же, никогда в жизни не поеду.

Этому поколению хочу сказать, что вас обворовали, и я вас очень жалею, и вам сочувствую. Вы многого не знаете и знать никогда не будете, вам не на чем учиться. Вам не дают возможности смотреть хорошего, настоящего, умного кино, которое воспитывает, которое не преподносит аморалку и порнографию. Ведь это же кошмар, что по телевидению вместо «Душечки» показывают постельные сцены. Жизнь мужчины и женщины — это их тайна, берегите эту тайну, чтобы никакие посторонние не влезли! Хорошо, есть еще такие, кто идет в театр. Любите театр!

И этой власти сказать хочу: это ваша вина, что духовность уходит. Вы это поколение ощипали и морально, и интеллектуально. Обворовали — не то слово. К сожалению, так все, наверное, и будет. Если в России, как и в Беларуси, не случится какого-нибудь поворота в сторону человека. Власть более человечной должна быть. Никогда не должно быть так, что государственная система — сильнее человека, потому что в этом случае всякая доброта и здравый смысл уходят на второй план.