Есть три места на земле, куда здоровый, полный сил  человек меньше всего хочет попасть: кладбище, тюрьма и сумасшедший дом. С первым местом, хочешь не хочешь, надо смириться – все там будем. Тюрьма – дело случая, который в большинстве своем зависит от воли человека. А что касается психиатрической лечебницы, в простонародье – психушки, то тут на все воля Божья. Тайны функционирования головного мозга – этого генератора сознательной, разумной жизни, до конца не раскрыты. Соответственно, плохо изучены и причины многих психических расстройств и нарушений. Это означает, что пациентом психушки может стать, фактически, любой человек. На кого падет жребий, как говорится.

"Свят, свят, свят" – замашет руками кто-то из читателей. – "Уж меня-то это не коснется". Допустим. Но где гарантия, что не заболеет кто-то из  ваших близких? Пусть не шизофренией, не психозом, нервозом. А, допустим, таким недугом, как депрессия. Согласно исследованиям, наравне с сердечно-сосудистыми заболеваниями, депрессия становится наиболее распространенным заболеванием  нашего времени.  По разным оценкам, им страдают более 20 % жителей развитых стран. Но не об этом хотелось бы поговорить здесь. Как-нибудь в другой раз.

Кто ни разу не был в современной психбольнице, не может себе представить, какая царит здесь скорбь, боль и отчаяние. Мне "посчастливилось" провести в севастопольской психушке, или как ее любовно называют местные обитатели – "лечебном учреждении закрытого типа" 2,5 месяца. Диагноз – депрессия. Кто хоть раз переживал это заболевание, знает поганое состояние, в котором пребывает разум: мысли о смерти, суициде, самокопание и самоосуждение, чувство вины, безысходности и трагичности собственной жизни. Бр-р-р… Так вот, как только врач "вычислил" мое заболевание, меня прямиком – на хутор Пятницкого. От греха подальше. Теперь,  спустя 2 года, выздоровев, хочется описать место, которое вместе с тюрьмой и кладбищем так пугает человека.


"Скорая", с наглухо задраенными окнами фургона, взвизгнув тормозами, остановилась возле входа. Ранняя осень балует воспоминаниями лета. Но мне не до них. Угрюмое трехэтажное здание с зарешеченными окнами глотает меня и начинает медленно переваривать. Сначала в приемном покое, где меня лишают пояса и шнурков, на которых я потенциально могу повеситься. Далее – по лестнице вверх, вверх, на второй этаж. Дверь. Закрыта. Сопровождающий меня санитар открывает ее ключом, и мы оказываемся в крохотной комнатке, убранство которой состоит из стола и нескольких стульев. Позже выясняется, что это место свиданий больных с родственниками. Дальше – в комнатке вторая дверь, напротив той, в которую мы вошли. Санитар звонит в звонок три раза. Через 5 минут дверь открывается, меня впускают в длинный коридор. Дверь за моей спиной закрывается, отсекая привычный, светлый мир от моей новой, еще не знаю какой жизни.

Тогда, в 2004-м, я плохо осознавал происходящее. Я был в каком-то оцепенении, погруженный в свои тяжкие думы, имеющие слабую связь с реальным миром. Может быть, это и спасло меня от чувства безнадежного отчаяния, которое испытывает, наверное, здравомыслящий осужденный, попадая за решетку. Сравнение с тюрягой здесь не случайно. И там, и здесь – свои законы, порядки, правила, своя система взаимоотношений, свои сроки. Суть одна – тебя принудительно изолируют от остального общества, которое тебя боится и жалеет. Только если в тюрьме выход на свободу зависит от решения прокурора, то в психушке – от решения лечащего врача и, конечно, твоего психического здоровья. Но вернемся к повествованию, то бишь на хутор Пятницкого.

Все новые пациенты после регистрации у дежурной медсестры попадают в огромную, т.н. наблюдательную палату. Она ничем особым не отличается от других палат с той разницей, что свободный выход из нее ограничен. У выхода круглосуточно дежурят два санитара, которые выпускают больных только в туалет. Едят больные этой палаты также отдельно от остальных, в зоне прямой видимости санитаров. Помещение заставлено железными койками с панцирными, скрипучими сетками. Свет вливается внутрь через два больших окна с решетками по обе стороны стекла. Страждущего народа было много, человек тридцать. Как потом выяснилось, кое-кто жил здесь не один месяц. Основное занятие жителей палаты – лежание на кровати (ходить все равно практически негде), непродолжительные разговоры друг с другом, трапеза, туалет и думы о своем.

Как ни странно, было много молодежи. Представьте себе молодого, обозленного на весь мир человека, заточенного с другими тридцатью несчастными в одну камеру, под неусыпной охраной грубых и насмешливых санитаров. А если еще у этого человека бредовые галлюцинации, голоса в голове вечно о чем-то бубнят, агрессия так и прет… Был там у нас один старик, хронический алкоголик. Конченный человек, растерявший на ухабах жизни человеческий облик. Любимой забавой молодых ребят было издевательство над этим бедолагой. Интересно тебе, неинтересно, отвратительно – смотри, потому что больше смотреть не на что. Если существует в вещественном мире ад, то он – в этой наблюдательно-надзирательной палате. Потому что ад – это место, в котором человеческая нравственная сущность выворачивается наизнанку, все нажитые духовные идеалы летят к черту, а вся человеческая мразь и гниль душевная выливается на тебя потоком, чтобы ты потонул в ней и стал такими же, как они, мучители.  Но Господь милостив – вскорости меня перевели в другую палату.

Человек – существо уникальное, способное приспособиться к любым, даже невыносимым, на первый взгляд, условиям и жить "всем чертям на зло". Психушка – это место, в котором можно застрять на месяц, 9 месяцев (стандартный срок лечения "тяжелых"), год, полтора года. Можно выйти отсюда на свободу, покататься по тонкому льду нормальной жизни, и вернуться обратно. На месяц, полгода, год. Я столкнулся с тем, что для некоторых больных это стало нормой, неизбежностью. Мозг есть мозг, и существуют психические заболевания, которые плохо поддаются лечению и не отпускают человека всю жизнь. Так и живет:  ремиссия – обострение – больница,  ремиссия – обострение – больница. Уверен, что есть и такие, для которых психбольница стала родным домом. А что – крыша над головой есть, кормят бесплатно, койка есть. А куда податься на воле, особенно, если ты одинок?
Народ лежит разный. Мне попадались все тихие, но потом объяснили, что буйных содержат в другом отделении. Вот где, наверное, ад кромешный. И для пациентов, и для персонала. Чтобы работать здесь, нужен, по-моему, особый, философский взгляд на вещи. Философия проста – не принимать близко к сердцу чужие страдания. Иначе – самому можно свихнуться. Равнодушие, пренебрежение и даже  презрение к больным – обычное здесь дело. Конечно, не все так относились к нам. Было несколько православных бабушек из персонала, которые жалели нас, бывало, и гостинец какой принесут, и слово теплое, ободряющее скажут. Храни их Господь! Среди больных тоже попадались верующие. Они, чем могли, помогали ближним, делились вкусностями, принесенными родственниками из дому. Потрепанное, без обложки Евангелие ходило по рукам. Но мне тогда было не до веры.

Нормальным явлением здесь были регулярные шмоны. Двое вооруженных милиционеров во главе с санитаром врывались в палату и начиналось "представление" под названием: "Забудь свое имя человеческое, тварь Божья". Не передать словами то унижение, когда наблюдаешь, как матрац на твоей кровати переворачивают на 180 градусов и сбрасывают на пол все, что под ним лежит: книги, сигареты, хлеб, зубную пасту и прочие нехитрые предметы обихода. Все, что глянулось "шмонарю" по каким-то одному ему ведомым соображениям, забирается. Чтобы вы понимали – застеленная кровать – это единственное, что есть в собственности у заключенного в психушке человека.  Тумбочек на всех не хватает и тот небольшой скарб, что жизненно необходим человеку при длительном существовании, хранится под матрацем. Шмон – это плевок в душу, расчетливый и точный. Никому не нужны твои личные вещи, а вот напомнить тебе, что "ты есмь прах" и слово "личность" – не более чем пустой звук…
Но шмон – не самое страшное. Приговоренные болезнью подолгу жить здесь страдают от самого ужасного наказания, которое только есть на свете – скуки. Чтобы вы в полной мере прочувствовали это, приведу обычный распорядок дня.

Подъем – в 6-00. Выспался ты, не выспался – никого не волнует. Должен встать, заправить постель, сделать утренний туалет и выйти из палаты в коридор на построение. Как правило, под руководством медсестры все делают 5-минутную зарядку. Все, до завтрака, т.е. до 8-00 ты можешь делать, что хочешь. В 8-00 начинается праздник. И не потому только, что происходит процесс наполнения желудка. Сам процесс стояния в очереди к раздаточному окошку, усаживания за стол, стучания ложки о тарелку – это разнообразие скудной на впечатления больничной жизни.

О еде – разговор отдельный. Белого формового хлеба, как правило, в избытке. По крайней мере, в лишнем куске практически не отказывали. Но остальное меню просто ужасно: пшеничная, ячневая, манная каши без соли, масла и сахара. Постные, пресные, невкусные блюда. Если бы не хлеб, долго на такой диете не протянешь. В обед – жидкий суп с минимумом жевательных ингредиентов, каша, хлеб, компот.  На ужин… Ну, вы сами догадались. Родственники, навещающие больных, всегда приносят что-нибудь съестное, домашнее, вкусное. Вот тогда и начинается собственно полноценная жизнь. От первой ложки до последней.

Вот, завтрак закончился. Все разбредаются. Кто-то уходит в палату, ложится на постель, смеживает веки и – Бог его знает, – спит – не спит до обеда или позыва в уборную. Я поражался – таких "сонь" – большинство. Остальные либо рассаживаются на стулья вокруг обеденных столов, болтают, играют в шашки, читают, либо ходят по коридору. Меня тогда терзала одна мысль – если я не буду двигаться, то мои мышцы со временем атрофируются, тело ослабеет и превратит меня в этих вот, лежащих живых мертвецов, встающих с кроватей только для приема пищи. И я ходил: туда-сюда-обратно. Коридор был длинный, со мною перемещалось несколько человек. Ходил – и думал, ходил – и думал. О чем же может думать человек, заживо погребенный в каменном мешке с зарешеченными окнами? О ней, о смерти, о своей печальной участи, о свободе, которую я утратил навеки. От одних этих мыслей можно сойти с ума, но я не сошел, может, потому что отсидел, т.е., простите, отлежал немного. Но чем и страшнее психушка тюрьмы – свой срок не знает никто.

В разговоры я особо не вступал, но многие спасались этим. Политика, родные, курево, весточки с "большой земли", Бог – кто о чем горазд. Был там один паренек, лет 25, шизофреник. Он почти всегда молился. Если заводил беседу, то о Христе, загробной жизни, вере. Я потом несколько раз встречал его в Покровском соборе. Он грустно улыбался мне и говорил, что еще не выписан, а отпущен на пару дней, на побывку. Хроник.
Когда все слова выговорены, а мысли – передуманы, можно лечь и просто полежать, подремать. Если есть книга – а родные мне их приносили, – то читал. Но и книги рано или поздно надоедают. Телевизор был, его включали по вечерам. Душевнобольные и те, которые таковыми себя не считали, собирались перед черно-белым экраном и смотрели все подряд. То есть то, что старый телек был в состоянии показывать – новости, фильмы на украинском, тупые видеоклипы, бессмысленные ток-шоу.

Когда на улице было тепло и не было дождя, раз в день выводили на прогулку. Не всех, далеко-о-о не всех. Избранных – по списку. Тех, тяжесть диагноза которых не вызывала опасений. На улице, под присмотром медсестры – 30 минут. 60 шагов в одну сторону, до стены, 60 шагов – обратно. Листва шумит, птички поют – Бога прославляют. Хорошо! Чувствуешь себя частью природы, частью необъятного мира и тварью, нужной Творцу так же, как вон та птичка. Сердца больных на воздухе оттаивают, слышны шутки, смех. Смех. Такой естественный для человека порыв радости, что щемит сердце от сознания, что он так редок там, внутри больницы.

За главным корпусом лечебницы раскинулся чудный парк, с узкими, аккуратными дорожками и не поломанными удобными скамеечками. Но туда не пускают – все больные должны быть в поле зрения медсестры. В глубине парка виднеется какое-то большое здание. Это мастерские. Когда-то здесь кипела работа, шумели станки, сверлящие, обтачивающие и раскалывающие такое понятие, как скуку. Трудотерапия – это мощнейшее средство психиатрии в реабелитации психически больных людей. Было мощнейшим средством. Раскололась страна, встала на рельсы рыночных реформ. Умолкли станки. Остановилась трудовая жизнь. Работники, еще вчера зарабатывавшие себе на лекарства и сносное питание, теперь лежат в кроватях и тянут время отпущенной им жизни. У государства нет денег на запуск производства в психбольнице. Какое там! У здоровых работы нет. А то, что труд здесь – единственный способ доказать себе, что ты еще не вычеркнут из общества, ты еще можешь бороться за свое право называться нормальным человеком – этого власть имущие не понимают. Или не хотят понимать.

А где, вы спросите, собственно лечение? Да, чуть не забыл, извините. Лечение, конечно, имеет место. Всем, вновь прибывшим, ставят капельницы, вливая в кровь физраствор с какими-то никому не ведомыми лекарствами. Моим родителям выставили колоссальный список лекарств на кругленькую сумму. Они все безропотно купили и отдали в больницу. Раз в день, на протяжении 2-х месяцев меня вызывали в процедурный, где посредством шприца и иглы вводили в ягодицу какую-то жидкость. В результате регулярных уколов образовалась безобразная гематома, которую потом пришлось лечить физиотерапией. Остальным больным давали еще разные таблетки, каждому – свою, и следили, чтобы глотали. Я потом, уже на воле, правда, узнал, что в арсенале психиатрии, кроме медикаментозной, есть и другие методы, например, электросудорожная, инсулинокоматозная терапии, лазерное облучение крови, лечение кислородом под повышенным давлением, гемосорбция, дозированное охлаждение мозга и т.д. Не буду утверждать, что этого нет в севастопольской психбольнице. Мне, по крайней мере, кроме уколов, ничего не предлагали. Да и других не особенно куда-то водили.
Как и в любом порядочном учреждении "закрытого типа" случались и побеги. При мне был один дерзкий побег, когда два молодых отчаянных хлопца каким-то немыслимым способом перепилили решетку, по связанным простыням спустились ночью вниз и дали стрекача. Утром СПБ встала "на уши". Зав отделением носилась по коридору, отдавая персоналу резкие, хлесткие команды. В тот же день приехали сварщики с аргоном и заварили дыру. Беглецов привезли через два дня. Ни в какие бега они не подались, а прямиком отправились по домам, к родителям. В качестве наказания каждый получил по 6 месяцев к основному больничному сроку, да еще заключены в ту саму палату, где "грешники за свои грехи жарятся на сковородках".

Уединиться в больнице практически невозможно. Ты постоянно на людях и хотя они и не лезут в душу, но своего присутствия тебя лишить не могут. "Скованные одной цепью, связанные одной целью", – как в песне Славы Бутусова.

Я вышел на свободу в середине ноября, проведя в больнице 2,5 месяца. Депрессия отступила, но только не знаю, от чего – от лекарств или от жгучего желания зажить по-человечески. Мне еще повезло – родственники почти каждый день навещали меня, кормили и утешали, как могли. Остальным страдальцам повезло меньше. К кому раз в неделю приходили, раз в две. Но про подавляющую массу больных близкие просто забыли. Вот так вот: заболел человек, сдали его в психушку – и словно заживо похоронили. Только сейчас, спустя годы, я понимаю, какая это боль и тоска – быть брошенным, забытым. Пусть ты самый последний грешник, падший человек – ну, наказал Господь, возмутил разум. Так что же,  списать такого, упечь в каменный мешок с зарешеченными окнами, скудным питанием, ежедневными уколами и таблетками, мертвой скукой, неопределенным сроком и отчаянием, отчаянием и невыносимой тоской… Равнодушие к страданиям ближнего – это зараза, которую нужно выгрызать из своего сердца и распинать на дверях, которые открывают только по звонку. Ах, люди, люди.

Я написал все это, чтобы все мы, и я в том числе, ценили жизнь. И не только свою, но и любого, попавшего в беду. Возможно, вас минует в жизни крест психушки или крест жития под одной крышей с человеком, которому суждено пройти через это чистилище. "Чистилище" – так назвал это место один хроник, постоянный обитатель психбольницы. И хотя чистилище – не православное понятие, оно как нельзя лучше подходит для идентификации этого места. Только чьи души здесь чистятся – тех, кто лечится или тех, кого больные оставили на "большой земле"? Милосердие, сострадание, любовь – вот лекарства, которые лучше всего лечат души здешних жителей. И, возможно, "душевнобольной" – это тот, которому как раз не хватает этих трех сестриц – милосердия, сострадания и любви.

Артемий Слезкин

 https://www.proza.ru